Я иду и меряю двенадцатисантиметровыми шпильками Столешников, иду рядом с тобой, обжигаясь о шестичасовое солнце, трогая подушечками пальцев твои ладони с тыльной стороны, и думаю о том, сколько километров я прошла и проехала по этому Городу. Вот так, с мыслью о мужчине, рядом с мужчиной, навстречу мужчине...

И поглядывая на тебя сбоку, я думаю о том, что однажды встречается кто-то, в котором воплощаются десятки прежних страстей и реализуются все прошлые связи; оказывается все они были твои лица, мой многоликий друг.

Бывает так, что уносишься мыслями на секунду, а перед глазами годы. Так и сейчас передо мной пронеслись километры Города, словно карта появилась перед глазами: карта моих слез, страстей и ожиданий.

И я смеряла каблуками Никольскую, прошла мимо чертовой самой наркоманской московской аптеки, нырнула в переход под Лубянкой, чтобы пройти, задев боком Политех, мимо Библио-Глобуса, потом переулком до Маросейки и дальше вглубь к "историчке". Я держу за руку голубоглазого, красивого и высокого мальчика, слегка опережаю его быстрыми шагами и заглядываю ему в лицо. Позже он, это мальчик, предаст меня и отправит ледяным декабрем в больницу, а потом, отвернувшись, скажет через плечо - "я тебя разлюбил". А пока я меряю каблуками Никольскую...

Вот я бегу по Сухаревской, мимо Мещанских, влетаю через Садовое на Цветной, ныряю, цепляясь каблуками за ступени длиннющего эскалатора, и носом утыкаюсь в спину высоченного, крупного, статного, но уже со слегка поплывшим лицом. Дрожа каждой мышцей, прижимаюсь к нему, и слушаю этот мощный баритон; я еще не вижу как буду потом стоять, полная безразличия и жалости, глядя в его поплывшее и дальше лицо, а он будет курить и скажет: "я думал эти годы только о тебе".

С Цветного я уношусь на тогда еще недостроенную Трубную, по пахнущим новой стройкой перегонам доеду до Дубровки - район типа "сюр", в нем, почти рядом с центром, смешался подшипниковый завод с новостройками вместо бараков, вьетнамский рынок.. На Дуровке глубокая ночь и бешеная джихад-маршрутка с Автозаводской пронесется мимо меня, а за ней остановится серый "аккорд". Я нырну в его салон, в размаху врежусь в губы, которые нужны мне больше всего на свете, сброшу туфли, откинусь на сиденье.. а утром буду рыдать на пустой лестнице, убежав от этого невозможно безразличного лица. И, умирая от отчаяния, не буду знать, что через пять лет он скажет: "нет и не будет для меня женщины ближе тебя".

С Дубровки, чуть не упав на взлете в трамвай, я несусь до Лефортово, а от него на троллейбусе до Красных Ворот, где останавливаюсь на Разгуляе. Там я жду молодого мужчину в костюме, с умным и ироничным лицом. Исподтишка прикасаюсь к его плечу, вижу, что он все понимает и в каком-то смысле сочувствует мне - он напоит меня кофе и не разрешит поцеловать, и я, вынырнув из прохлады его глаз, сломаю каблук и попрошу его просто подвезти меня домой. И с ним больше ничего не будет, но я пока этого не знаю, ловя апрельское новобасманное солнце.

Я выскочу с Новой Басманной, мимо старого арбитражного суда на Садовое, и побегу в сторону Курского вокзала, где увижу надежного как скала и знакомого миллион лет, и давно влюбленного, и такого невозможно родного. И до самого вечера мы пройдем с ним не меньше трех ресторанов, и он будет поить меня и вытирать мне сопли, а потом, когда я домеряю каблуками рядом с ним до Ордынки, будет целовать меня у двери такси; я еще не знаю, что, наверное, не расстанусь с ним до конца жизни, потому что мы уже черт знает сколько лет знакомы и когда-то точно также целовались на всех студенческих вечеринках.

Ну а потом весь Город будет принадлежать только нам - мы пройдем с тобой весь центр и проедем половину метро; с тобой мы пройдем от Новослободской до Лесной, через Миуссы и Тверские-Ямские, мимо Маяковки до Пушки и дальше, и я буду смотреть на тебя сбоку и думать о тех, чьи имена не сотрутся больше никогда из моей головы и из моего сердца... а ты развернешься, возьмешь меня за плечи и перед тем, как отпустить тормоза, я поднимусь на цыпочки и каблуки оторвутся от земли, как будто она их отпускает в конце длинной дороги.