Когда-то самый одиозный, а ныне самый известный в мире современный русский писатель Владимир Георгиевич Сорокин.
– Я хотел начать с вопроса о контексте, в котором появилась ваша книжка. Саша Иванов, ваш бывший издатель, и Захаров, издатель нынешний, сказали, что от романа «Путь Бро» следует ждать нового Сорокина, что переход в издательство «Захаров» – это не механическая смена издателя, а начало нового Сорокина – буржуазного и респектабельного. Оба они наговорили много душевных слов...
– Да-да, особенно Саша Иванов...
– Саша был предельно корректен...
– Но про буржуазность этот революционно настроенный Саша сказал?
– Оба ваши издателя сказали примерно одно и то же.
– Да что они, марксисты что ли? Я всегда ненавидел марксистскую классификацию человечества по классовой принадлежности. Но если кому-то хочется считать меня буржуазным художником – пожалуйста, я не против. Я думаю, что мой образ жизни никак не связан с переходом от Ad Marginem к «Захарову». Это, скорее, связано с тем, что уже «Лед» не был книгой Ad Marginem. Уже она выпадала из их общего контекста. Поле деятельности этого издательства – диалектика, а я все больше и больше тяготею к метафизике. «Лед» – метафизический роман. Поэтому для него и понадобился сугубо новый контекст. Это – во-первых, а во-вторых, мне надоела постоянная ориентация Ad Marginem на скандал.
– В данном случае я бы поставил здесь акцент не на слове «буржуазный», а на слове «новый», имея в виду нового Сорокина. Какашек никто не ест, мата минимум...
– И практически нет секса.
– Да. Но с сексом в ваших книжках всегда было не очень...
– (Удивленно.) Ну почему же?!
– Я имею в виду правильный, конвенциональный секс.
– Ну как же, был!
– Был?
– (Ухмыляется.) А правильный секс – это что? Это как?
– Ну, традиционный такой...
– Это что ли по-хасидски через простынку? Все вами перечисленное я бы не отнес к элементам, составляющим мой бренд. Да, в своих текстах я пользовал жесткость и пограничные телесные ситуации, но не для того, чтобы шокировать. И только поверхностные люди реагировали на это как на эпатаж.
Я же все это время пытался ответить на один существенный, всегда волновавший меня вопрос: кто мы такие, где наши границы и что такое вообще человек? В последней книге этот вопрос также задается, но уже с несколько иной интонацией.
– Написание текстов помогло вам разобраться в этом вопросе: кто же в самом деле человек?
– Я понял, что человек – молодое космическое существо, созданное, безусловно, усилием великого разума. И я понял, что человек развивается и меняется, хотя у современных интеллектуалов в моде иная точка зрения: мол, человек на протяжении всей своей истории остается неизменным с египетских времен...
– «И всерьез можно говорить только об истории костюма», – написал Бродский...
– Это не так, и на самом деле это поза циника Бродского. Человек меняется. Ну и для меня это загадочный процесс, и цели, к которым мы движемся, тоже не понятны.
– И все-таки, вы не знаете, а куда мы движемся?
– Мы совершенствуемся. Лучшая часть человечества. А худшая – деградирует, конечно.
– А кого больше?
– Худших. Они по-прежнему убивают друг друга, пожирают животных, братьев наших меньших, и делают прочие ужасные вещи.
– Насколько вы согласны с идеологией Братства Света? Я увидел в их тезисах про «мясных машин» ваш собственный, авторский голос...
– Я не член этого братства...
– Конечно, у вас же не голубые глаза...
– (Смеется.) Поэтому они нас с вами бы к себе не взяли. Но я сочувствую им в мучительно утопическом пути к Свету. И я не разделяю их желания победить материальный мир путем его уничтожения. Они для меня оптический прибор, при помощи которого можно по-новому взглянуть на человечество. Некая площадка обозрения... Так над городами в горах ставят платные телескопы, чтобы через них можно было разглядывать мир. Вот секта из «Льда» для меня точно такой же телескоп.
– А вы уже придумали третью часть эпопеи про «Лед»? Наши победят?
– Я знаю, чем все это закончится. Должно закончиться. Но не время говорить об этом. Сейчас я только начинаю работать над третьей книгой.
– А как вообще пришла идея, что «Лед» должен быть трехтомным?
– Эта история свалилась на меня через год после выхода «Льда». Я вдруг понял, что меня она не отпускает, что тянет вернуться и что в ней есть еще что додумать. Есть куда плыть.
Мне самому захотелось пережить опыт «Льда» во всей возможной полноте, чтобы вокруг этого куска больше льда не было, не оказалось пустот. И я очень надеюсь, что после третьей книги идея «Льда» меня отпустит.
– Другие ваши книги имели продолжения?
– Никогда. Они уходили в большое плавание, и я уже видел их как бы издали. Как корабли на горизонте. А эта после окончания работы так и не отходила от меня. Первый раз в моей жизни.
– А сейчас труднее писать или легче?
– Безусловно, в 28 лет, когда я сочинял свой первый большой текст – «Марину», это писалось единым потоком. За два месяца практически. Но таково физиологическое преимущество молодости – и любилось тогда лучше и бегалось и жилось легче. Раньше письмо было для меня спуском с гор на санках... Но сейчас пришло новое письмо, более медленное, продуманное и осмысленное. И в этой скрупулезности я черпаю дополнительную энергию. Теперь именно это доставляет мне удовольствие: этакая работа камнетеса, знаете ли.
– А что интереснее – придумывать или писать?
– Это совершенно разные процессы. Придумать роман как пережить вспышку сверхновой, а его писание – заселение звезды, ставшей планетой, обживание. Но писание прозы – это довольно напряженный процесс...
– Трудная мужская работа.
– Я называю ее лошадиной. Когда надо вывозить текст на себе. И главное – если ты хочешь вывести крупную форму, то должен везти ее каждый день. Надо постоянно держать этот мир на себе (вздыхает). Ну уж такой крест..
– Достаточно символично, что сейчас появилось много женщин, которые пишут прозу.
– Они же сильнее нас. И лучше. Рано или поздно это должно было случиться. Но у них есть некие онтологические препятствия – им физиология не позволяет глубокого погружения. Они уже, собственно говоря, по определению творцы. А если еще и прозу писать... Таких нагрузок человеческое тело не переносит. Поэтому пока нет женщин-прозаиков уровня Толстого или хотя бы Набокова. Но я желаю им успеха, потому что всегда любил и уважал женщин больше, чем мужчин.
– Есть за что.
– Это точно.
– Мне показалось, что в вашей новой книжке есть переклички с романами Пелевина. Например, ваш герой играет со значениями цифр. Это намеренно?
– Нет, совершенно. Когда он пересчитывает? Вы смотрели «Копейку»? Там есть Виктор, который говорит, что, когда его завалило, он же там тоже считал... Так что я придумал это раньше.
– А вы книжки Пелевина читаете? Смотрите, как он развивается?
– Да. Я получил удовольствие от первой части его последней книги. Про диалектику переходного периода... Только мне показалось, что этот роман мог бы быть больше объемом. Что он его немного скомкал.
– Просто мало писателей, которые работают с современным материалом...
– С современным языком вообще. Это говорит о том, что мало кто хочет меняться: мол, как сели за стол, так и сидим. Обычное такое российско-писательское высокомерие: де, весь этот современный мир (изображает русского писателя) такой омерзительный, я его видеть не желаю, все продажное, какая-то молодежь тупая и клубы ночные, в которые я не ногой, – вот и получается такая вот... (показывает на лежащий рядом номер журнала «Новый мир»). А я за открытые литературные глаза. И в этом смысле: опыт Пелевина очень важен, ибо он делает попытку пойти в ногу со временем.
– А опыт Акунина?
– Я с большим уважением отношусь к его прозе. Это серьезный, концептуальный проект. Мегаструктурная вещь, напоминающая мне большой стеклянный полированный шар.
– А как вы относитесь к Солженицыну?
– Для меня это, прежде всего, крупный историк и публицист. И очень небольшой художник. «Архипелаг ГУЛаг» – очень важная книга, серьезное историческое исследование, но художественная проза Солженицына очень мало отличается от прозы соцреализма. И «В круге первом», и «Раковый корпус» не пережили свое время. Они там так и остались. А Бродский пережил. И Мамлеев...
– Вы когда-нибудь думали о Нобелевской премии, мечтали о ней?
– (Смеется.) Я, конечно, не против получить ее, но всерьез об этом не думал. Набоков не получил. Да и Чехов тоже. У меня такое чувство, что я не рожден для премий. Пока получил единственную – Андрея Белого, которая заключается в яблоке и бутылке водки.
– А кто-то из ныне живущих русских писателей может сегодня претендовать на Нобелевскую премию?
– (Уверенно.) Конечно.
– Кто?
– Мне кажется, ее сегодня достойны двое – Лев Рубинштейн и Вера Павлова.
– За жанровые и тематические инновации?
– Ну и за гуманизм.
– Да и люди неплохие.
– А из прозаиков...
– Никого не осталось?
– Может, не появилось еще.
P.S.Crazysm,специально для тебя аллегорический аник в тему:
В главный офис "идуших вместе" врывается мужик с авоматом и дает очередь. Потом какает на стол и заставляет их есть гавно. Потом Сорокин снимает маску и говорит:
- А читать про это мы не можем. Нас тошниииииит! 
|
Назад
Конференция
Вперед
Списком
Оч-чень любопытное интервью с В.Г.Сорокиным
Редактировать
Ответить
Цитата
